Неточные совпадения
Степан Аркадьич, как к всегда, не праздно проводил
время в Петербурге. В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нужно было освежиться, как он говорил, после
московской затхлости.
И Вронскому и Анне
московская жизнь в жару и пыли, когда солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и все деревья на бульварах уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее
время согласия не было между ними.
«Да, это с железной дороги», — подумал он, — самое
время московского поезда…
Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Но в старину княжна Алина,
Ее
московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то
время был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.
Он был уверен, что достаточно хорошо изучил провинциалов во
время поездок по делам
московского патрона и Марины.
— В «Кафе де Пари», во
время ми-карем великий князь Борис Владимирович за ужином с кокотками сидел опутанный серпантином, и кокотки привязали к его уху пузырь, изображавший свинью. Вы — подумайте, дорогая моя, это — представитель царствующей династии, а? Вот как они позорят Россию! Заметьте: это рассказывал Рейнбот,
московский градоначальник.
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил
московский доктор, заканчивая свою речь, — что подсудимый, входя в залу, должен был смотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного состояния в данную минуту, но в то же
время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
В такую-то кровожадную в тостах партию сложились
московские славяне во
время нашей ссылки и моей жизни в Петербурге и Новгороде.
В этом обществе была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же
время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер
московского общества, к его великому горю, потому что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Женатый на цыганке, известной своим голосом и принадлежавшей к
московскому табору, он превратил свой дом в игорный, проводил все
время в оргиях, все ночи за картами, и дикие сцены алчности и пьянства совершались возле колыбели маленькой Сарры.
Московская жизнь, сначала слишком рассеянная, не могла благотворно действовать, ни успокоить. Я не только не помог ей в это
время, а, напротив, дал повод развиться сильнее и глубже всем Grubelei…
Канцелярия была без всякого сравнения хуже тюрьмы. Не матерьяльная работа была велика, а удушающий, как в собачьем гроте, воздух этой затхлой среды и страшная, глупая потеря
времени, вот что делало канцелярию невыносимой. Аленицын меня не теснил, он был даже вежливее, чем я ожидал, он учился в казанской гимназии и в силу этого имел уважение к кандидату
Московского университета.
В то
время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший
московский круг, мне совершенно неизвестна, хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
Жил он привольно и по зимам давал званые обеды и вечера, на которые охотно приезжали
московские «генералы», разумеется, второго сорта, из числа обладавших Станиславом второй степени, которому в то
время была присвоена звезда (но без ленты).
Даже в девичьей слышалось подозрительное хихиканье, которое также не ускользнуло от внимания матушки. Очевидно, и туда успели проникнуть Ивановы шутки и в особенности произвели впечатление на «кузнечих», которым они напомнили золотое
время, когда в ушах их немолчно раздавался бесшабашный жаргон прожженных
московских мастеровых.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я в детстве его почти не знал, потому что он в это
время воспитывался в
московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды от матушки.
Обо мне лично сказал, что во
время революции я стану профессором
Московского университета, что тоже оказалось верно.
В то
время,
время довольно интенсивной интеллектуальной жизни в
московских философских кружках, я пытался найти традицию русской философии.
В то
время в
московском трактире около церкви Флора и Лавра (недалеко от Мясницкой) происходили по воскресеньям народные религиозные собеседования разного рода сектантов.
Как-то в память этого объединявшего артистический мир учреждения В. А. Михайловский предложил устраивать
время от
времени артистические ужины, а для начала в ближайшую субботу собраться в Большой
Московской гостинице.
Московские улицы к этому
времени уже покрылись булыжными мостовыми, и по ним запрыгали извозчичьи дрожки на высоких рессорах, названные так потому, что ездоки на них тряслись как в лихорадке.
Купеческий клуб помещался в обширном доме, принадлежавшем в екатерининские
времена фельдмаршалу и
московскому главнокомандующему графу Салтыкову и после наполеоновского нашествия перешедшем в семью дворян Мятлевых. У них-то и нанял его
московский Купеческий клуб в сороковых годах.
После убийства Александра II, с марта 1881 года, все
московское дворянство носило год траур и парикмахеры на них не работали. Барские прически стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за это
время съел траур. А с 1885 года французы окончательно стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший в моду и широко развивший дело…
Среди
московских трактиров был один-единственный, где раз в году, во
время весеннего разлива, когда с верховьев Москвы-реки приходили плоты с лесом и дровами, можно было видеть деревню. Трактир этот, обширный и грязный, был в Дорогомилове, как раз у Бородинского моста, на берегу Москвы-реки.
В это же
время, около полуночи, из своего казенного дома переходил бульвар обер-полицмейстер Козлов, направляясь на противоположную сторону бульвара, где жила известная
московская красавица портниха.
Младший брат, Алексей Федорович, во
время нахождения брата в тюремной больнице тоже — единственный раз — вздумал поростовщичать, дал под вексель знакомому «члену-любителю»
Московского бегового общества денег, взял в обеспечение его беговую конюшню.
Старейший в Москве Английский клуб помнил еще
времена, когда «шумел, гудел пожар
московский», когда на пылавшей Тверской, сквозь которую пробивались к заставе остатки наполеоновской армии, уцелел один великолепный дворец.
Дворец этот был выстроен во второй половине восемнадцатого века поэтом М. М. Херасковым, и в екатерининские
времена здесь происходили тайные заседания первого
московского кружка масонов: Херасков, Черкасский, Тургенев, Н. В. Карамзин, Енгалычев, Кутузов и «брат Киновион» — розенкрейцеровское имя Н. И. Новикова.
После смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее дочери, княгине А. Г. Белосельской-Белозерской. В этом-то самом доме находился исторический
московский салон дочери Белосельского-Белозерского — Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и литературы. Пушкин во
время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил известное стихотворение...
В старые
времена половыми в трактирах были, главным образом, ярославцы — «ярославские водохлебы». Потом, когда трактиров стало больше, появились половые из деревень
Московской, Тверской, Рязанской и других соседних губерний.
Есть Россия киевская, Россия
времен татарского ига, Россия
московская, Россия петровская и Россия советская.
Церковь была подчинена государству не только со
времен Петра Великого, но и в
Московской России.
Всё
время, когда я была у них в доме, мне всё казалось, что где-нибудь, под половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как и тот
московский, и также обставлен кругом стклянками со ждановскою жидкостью, я даже показала бы вам угол.
В это
время, пошатываясь, в кабак входил Антип. Он размахивал шапкой и напевал крепостную
московскую песню, которую выучил в одном сибирском остроге...
[Крестьянский вопрос занимал Пущина еще во
время его деятельности в
московской управе Северного общества декабристов.
В ряду
московских особенностей не последнее место должны занимать пустые домы. Такие домы еще в наше
время изредка встречаются в некоторых старых губернских городах. В Петербурге таких домов вовсе не видно, но в Москве они есть, и их хорошо знают многие, а осебенно люди известного закала.
— Так помните же, — подлетая на своих черных крыльях к Рациборскому, начал каноник, — помните, что со
времен Поссевина нам нет здесь места, и мы пресмыкаемся здесь или в этом шутовском маскараде (ксендз указал на свой парик и венгерку), или в этом
московском мундире, который хуже всякого маскарада. Помните это!
Так проводили
время наши сокольницкие пустынники, как
московское небо стало хмуриться, и в одно прекрасное утро показался снежок. Снежок, конечно, был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем не менее он оповестил дачников, что зима стоит недалеко за Валдайскими горами. Надо было переезжать в город.
У маркизы хранилось шесть больших стихотворений: на смерть Пушкина, который во
время ее детства посадил ее однажды к себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды, во
время ее детства, подарил ей бонбоньерку; на смерть двух-трех
московских ученых, которых она знала и считала своими друзьями, и на смерть Шарлотты Кордай, Марии-Антуанетты и madame Ролан, которых она хотя лично не знала, но тоже считала своими друзьями.
Самым приятным занятием маркизы было воспитание Лизы. Ей внушался белый либерализм и изъяснялось его превосходство перед монтаньярством. Маркиза сидела, как Калипсо в своем гроте; около нее феи, а перед ними Лиза, и они дудели ей об образцах, приводя для контраста женщин из
времени упадка нравов в Риме, женщин развратнейших дней Франции и некую
московскую девицу Бертольди, возмущающую своим присутствием чистоту охраняемых феями нравственных принципов.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом
времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое
время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в
Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Далеко ли то
время, когда в
московском трактире в коридор нельзя было выйти, чтоб не воскликнуть: что это, братцы, у вас как будто того… чрезвычайное что-нибудь!
Я сам воспитывался в
Московском университете, по словесному факультету, и в мое
время весьма справедливо и достойно славился Мерзляков.
Хотя поток
времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника
Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Марья Николаевна все
время говорила по-русски удивительно чистым, прямо
московским языком — народного, не дворянского пошиба.
Эти отдельные эпизоды, вырванные из очень большой репортерской работы в «
Московском листке», могут, как мне думается, дать некоторое представление и о репортаже того
времени, и о Н.И. Пастухове — создателе газеты, которая читалась и в гостиных, и в кабинетах, и в трактирах, и на рынках, и в многочисленных торговых рядах и линиях.
У полуторастолетних «
Московских ведомостей», у газеты политической, к которой прислушивалась Европа, в это
время выходило четыре тысячи номеров, из которых больше половины обязательных подписчиков. «Русских ведомостей» в этот же год печаталось меньше десяти тысяч, а издавались они в Москве уже двадцать лет.
Я
время от
времени заходил в редакцию. Отговорился от заведования отделом и работал эпизодически: печатал рассказы и корреспонденции, а по
московской хронике ничего не давал.
Иногда приходилось добывать сведения, которые по цензурным, политическим и другим условиям
московские газеты не печатали, но мне стесняться было нечего, и
время от
времени проскакивали сенсации.
На счастье Н.П. Ланина, в это
время молодой приват-доцент по полицейскому праву, уже сверкавший на кафедре
Московского университета, В.А. Гольцев «за неблагонадежность и внедрение вредных идей молодежи» был лишен кафедры.